Сагит Агиш с внучкой Гузель. 1960 год. Фото: предоставлено Гузель АгишевойМаленький большой человек: памяти башкирского писателя Сагита Агиша

50 лет назад, 21 мая 1973 года, ушел из жизни классик башкирской литературы и большой оригинал Сагит Агиш. О своем дедушке вспоминает Гузель Агишева, лауреат премий Союза журналистов СССР и СЖ России, лауреат премии Республики Башкортостан имени Шагита Худайбердина, лауреат Всесоюзной премии за книгу «Савва Ямщиков. Реставратор всея Руси». Работала в Уфе в молодежной газете «Ленинец», собкором «Комсомольской правды» по Башкирии, в газете «Известия». Ныне - сотрудник газеты «Труд», живет в Москве.

* * *

- Картатай, ты меня два раза звал, а я не слышала. Почему ты в третий раз не позвал?- выбежала я из комнаты.

Не комментируя мою хитрость, дедушка произносит:

- Пойду-ка я воздухом подышу…

- А я чем буду дышать?

- Ну, тогда одевайся быстро.

И вот поздним вечером, когда бархатное небо полно звезд, мы бредем с ним по Карла Маркса. Ему хочется помолчать, поэтому на мою просьбу что-нибудь рассказать, он откликается без охоты:

- Жили-были двое. Один старый, хромой, глухой, да к тому же еще и слепой.

Я понимаю, что это он про себя, и поэтому история мне с ходу не нравится:

- Нет-нет, я такие жалостливые рассказы не люблю. И жалостливые стихи, и жалостливую музыку… Я люблю, когда радостно – вот как я люблю.

Дедушка хмыкает и поднимает мохнатую бровь.

Мы сворачиваем на Чернышевского, там, на углу Чернышевского и Социалистической, стоит дом, который манит своей таинственностью. Он сложен из небольших, плотно пригнанных кирпичей, у него кованый козырек над входом и высокий первый этаж. Я всматриваюсь в освещенное окно - через приоткрытую дверь комнаты видна удаляющаяся перспектива загадочной глубины. Огромный фикус и неожиданно совершенно голая пухлая тетенька с длинными набок свешивающимися волосами. Будь я постарше, то сказала бы, что мне привиделась ожившая картина Шагала или Кустодиева, но я еще понятия не имею об этих художниках. Просто смеюсь и закрываю ладошками рот. Потом спрашиваю дедушку: «А что ты делал, когда был маленький?» - «Учился в медресе» - «А что это – медресе?» - «Школа для мальчиков. Только учит мулла. А потом эти мальчики сами становятся муллами» - «А-а.. Значит, ты должен был стать муллой?» - «Да, но я не хотел и поэтому сбежал». – «И что было дальше?» - оживляюсь и одновременно тревожусь я. «Дальше меня поймали и вернули. Но я опять сбежал» - «И они тогда?» - «Они тогда перестали за мной бегать. Сказали: пусть живет, как знает» - «И как же ты такой маленький жил?» - «Работал мальчиком в магазине купца Каримова». – «Он был плохим, этот купец?» - «Нет, был хорошим. Я должен был громким голосом зазывать покупателей, чтобы они заходили в магазин, покупали всякую всячину: ткани, нитки, пуговицы». – «А как же твои родители? Они разве не беспокоились?» - «Беспокоились, наверно. Младшая жена отца даже продала свое монисто из серебра с бирюзой и кораллами, а деньги прислала мне через знакомых». – «Значит, у твоего отца было сразу две жены? Разве так бывает?!» - «Так бывало. Отец был муллой, у него было две жены – старшая, моя мать, и младшая. Младшую я любил больше, она была добрая». Я шла и переваривала услышанное.

Ближе к полудню мы иногда ходим с ним на базар. Деревянный, ветхий и скучный. Правда, там продают вкусные ливерные пирожки и приятно шуршащие, цветные шарики на резинках. Их продает инвалид без ног. Он сидит на деревянной платформе с выставленными вперед культями и напоминает собой тряпичную куклу, а передвигается, отталкиваясь от земли колотушками.

В деревянных рядах под навесами деревенские тетки в шалях продают каймак и мед на развес из больших алюминиевых фляг. Дедушка подходит к круглолицей башкирке, спрашивает, как торговля. Та в сердцах машет рукой. «А вы сами-то, сестренка, откуда будете?» - «Из Бурзяна мы, бабай…» - «Ну-ка, сестренка, давай свой фартук, - весело говорит ей дедушка, - я попробую!» И вдруг как закричит на весь базар: «Народ, не проходи мимо! Попробуй лучшего в мире меда из самого Бурзяна! Зрение он делает острым как у орла, тело сильным, как у медведя, ум проницательным как у филина, а сердце мягким как воск. Самые ароматные цветы и травы – в Бурзяне! Все лучшее – в Бурзяне! Пробуй, народ, и убеждайся!»

Его голос такой мощный и игриво-переливчатый, что люди принимаются выискивать взглядами, кому же он принадлежит. И улыбаются, поняв, что принадлежит он вот этому субтильному старичку. Он зазывал, не переставая, и при этом его кричалки не повторялись – круг зевак ширился, люди, смеясь, протягивали молодухе банки, та с разгоряченными щеками, скинув шаль и оставшись в платке, только успевала поворачиваться. «Артист!» - сказал инвалид на деревяшке. «Нет, он писатель, - поправила я. – Это мой дедушка».

Тогда я еще не знала, что дедушка ведет дневник, посвященный мне. Про дневники, конечно, знала – их многие в то время вели, даже совсем не писатели. Но что среди них есть один особенный – нет. Узнала, когда мы с мужем жили в ФРГ. Мама сказала по телефону, что разбирала дедушкины бумаги и наткнулась на него, и я ее попросила перевести на русский.

Лаконичные записи: куда ходил, кого встретил, о чем болтали, что творится в Союзе… Никаких рассуждений, никакого желания быть задним числом умнее других, никаких намеков на особые знания в том или ином вопросе. А они были, эти знания, как бывают у каждого, кто жил свою жизнь в эпоху бурных потрясений. Кто прошел «чистки». Сначала 1927 года, когда тебя объявляют сыном социально чуждого элемента – отец же яицкий казак, царский офицер, принявший потом духовный сан. Потом 1938 год. Как бывают у каждого, кто столкнулся на своем пути и с доносами, и с предательством, и с благородством.

В 1938, когда над дедом навис дамоклов меч, его друг Исмагил Гафаров (в 50-е он стал министром культуры Башкирии), пошел в НКВД: «Не может Агиш быть врагом. Ну не может! Если окажется, что он враг, я сам пристрелю его из ружья!» А дедушку попросил на ночь форточку кухни оставлять открытой: с тех пор туда забрасывалась буханка хлеба.

Деда сослали в Белорецк, преподавать. Но без внимания органы его не оставляли. Как-то ученик с первой парты ему сказал: «Агай, там сзади сидят гости…», дедушка же плохо видел, поэтому ученики призывали его к осторожности. А когда выяснилось, что в одночасье его вызывают в Уфу и подвод давать не велено, те же ученики сказали: «Мы нашли подводу, ночью вас с ханум и детьми довезем до станции, а к утру уже вернемся». На следующий день тех ребят вычислили и на всякий случай исключили из комсомола.

Отголоски тех драматичных событий прилетали урывками со вздохами бабушки. Ее отца и трех его братьев арестовали по доносу в начале 1931. Сначала он сидел в пересыльной тюрьме на углу Гоголя и Достоевского. В день этапирования бабушка с моей полугодовалой мамой дежурила у ворот – увидев отца, крикнула: «Эткей!» и подняла над толпой младенца. Тот помахал: «Хуш!» Всех четверых братьев отправили на Беломорканал.

«Так ты у нас кулацкая дочка?» - как-то пошутила я, на что бабушка ответила со спокойным достоинством: «У нас не было наемной рабочей силы. Только большая, дружная семья».

В «моем» дневнике об этом ни слова. Но именно полубытовые, почти домашние записи человека, который мне всегда казался хрупким и уязвимым в силу крайне плохого слуха и зрения, трех инфарктов и при этом умудрялся быть неунывающим живчиком, вдруг явили не просто старичка-оригинала, а неординарную личность. Он иронично называл себя «карманный вариант мужчины» - все тетеньки, приходившие в гости, автоматически влезали в его тапки…

У дедушки была феноменальная память – все поражались его знаниям: цитировал огромные куски из Маяковского, из дневников Чехова. И это тем удивительней, что он же к старости не мог читать?! Правда, ему вслух читала бабушка, но этого недостаточно для таких знаний. Не расставался с радио. У него на журнальном столике стоял огромный приемник, в котором зеленые трубочки с цифирьками фланировали в желто-горчичном компоте вселенной. Он подкручивал тумблер, ловил нужную волну и, подавшись вперед к панели, практически замирал, как бы входил в то виртуальное пространство. Слушал напряженно, впитывая каждый звук. Радио громыхало на все окрестности, но поразительно: никто не жаловался.

Был потрясающим рассказчиком и отличным чтецом, не обходилось и недели, чтобы он не читал по радио свой рассказ – его любили записывать, называли башкирским Андрониковым. У него был сильный, низкий голос с необычными обертонами. Он обучался в Казанском театральном училище. Однажды даже читал перед Маяковским. Поэт революции выступал в училище, а потом отвечал на вопросы. Дедушка подговорил знакомцев написать Маяковскому записки: пусть, мол, наш признанный чтец Агиш почитает. Тот согласился послушать, а потом сказал: «Несмотря на то, что слов я не понял, энергию ощутил большую…» Рассказывая, дедушка, посмеивался над своей выходкой. А потом уже по моей просьбе читал «Алтын тарак» Тукая. И это было грандиозно. «Почему ты все-таки бросил училище?» - «Решил, что с таким ростом у меня мало шансов» - «Зачем же тогда поступал? – «Думал, вырасту»

Дедушка очень ценил в людях чувство юмора. У него был дар аккумулировать все смешное. Как-то приехал с инспекцией в школу, высидел с трудом урок, посочувствовал внутренне ученикам и подошел к учительнице. Понимаете, сказал, они же дети, им трудно сидеть неподвижно целый урок, их надо тормошить, оживлять их внимание. А я, отвечает учительница, очень даже оживляю: иногда вот притворюсь, что пукнула, они так хохочут! «А вы, сестренка, что заканчивали?», - спрашивает инспектор. «Мы-то шестимесячные курсы, а ты?»

Тот Сагит Агиш, которого я помню, писал, уже не видя написанного. Сначала он «писал» в голове, гуляя по улицам с палочкой, как бы отмеряя в такт шагам размер строки, ее интонационный ритм. Потом дома - медленно прохаживаясь по квартире или сидя в кресле в синих клубах дыма. Уже потом садился за стол и фиксировал продукт. В последние годы бабушке особенно трудно было его переписывать: строчки наезжали одна на другую, он видел все хуже и хуже, но всегда бодрился, не разрешал себе унывать и раскисать.

В свете этих невероятных тягот его жизни меня особенно поражает его дневник. Простенький сюжет. Перед торжествами в честь Мусы Джалиля в Казани, где дед должен был выступить, ведь они с Джалилем учились вместе в медресе, дед сломал ногу. Очень переживал по этому поводу. Его друг, татарский поэт Хасан Туфан, написал ему, что передал дедушке памятный значок через Назара Наджми. Значок до деда не дошел. Оказалось, что Наджми свой отдал какому-то партийному бонзе, а дедовский взял себе. Дед пишет об этом сдержанно, без драматизма, драматизм в том, как он хотел там быть, как ждал этот значок!.. И вдруг внизу приписка: «Сейчас по радио читали новые стихи Назара Наджми - чертовски талантлив! Все ему простил»

Дед умер 21 мая 1973, ему было 68 лет. Он, как и я в детстве, любил истории с хорошими концовками. Какую я ему могу сегодня предложить?

Мне 67, и каждый день я думаю о нем.